Эпоха Хэйан
Период Хэйан (794-1185) был назван так по местонахождению новой столицы Хэйан (столица мира и спокойствия). Произошел упадок государственной власти и прекратились контакты с Китаем и Кореей. Возникла блестящая аристократическая культура. Большая часть шедевров Хэйана, такие, как "Повесть о Гэндзи" ("Гэндзи моногатари"
или "Записки у изголовья", написаны женщинами (Мурасаки-сикибу (978-1014) и Сэй-сенагон (966- 1025)). Литературу эпохи Хэйан отличает высокая художественность, тонкий вкус. Недаром в искусстве тех времен более всего ценили моно-но аварэ (очарование вещей).
Именно в этот период на основе китайской иероглифики и изобретенной в Японии слоговой азбуки создается национальная письменность. Продолжается составление антологий, которые создавались по специальному императорскому рескрипту ("Кокинсю".
Поэтическая антология "Кокинсю"
читать дальшеПоэты IX века подготовили новый расцвет японской поэзии, воплощением которого стала антология "Кокинсю" ("Собрание старых и новых песен Японии", составленная по указу императора Дайго Комитетом поэтов, во главе которого стоял поэт и учёный Ки-но Цураюки (872-945). "Кокинсю" как и "Манъёсю" состоит из двадцати свитков. Его предваряет слово Цураюки о смысле японской поэзии, её истории, о значении "Кокинсю": "Песни Ямато! Вы вырастаете из одного семени - сердца и разрастаетесь в мириады лепестков речи - в мириады слов. Люди, что живут в этом мире опутаны густой зарослью мирских дел; и всё, что лежит у них на сердце, - всё это высказывают они в связи с тем, что они слышат и видят. И вот, когда слышится голос соловья, поющего среди цветов свои песни, когда слышится голос лягушки, живущей в воде, кажется: что ж из всего живого, из всего живущего не поёт своей собственной песни?.. Без всяких усилий движет она небом и землей; пленяет даже богов и демонов, незримых нашему глазу; утончает союз мужчин и женщин; смягчает сердце суровых воинов... Такова песня" .
Естественно, особое значение придавалось порядку слов, приёмам художественного мастерства. Главное, соблюдать правило равновесия, единство разного или закон естественной гармонии (ва). "Всё во всём". Выразительность формы зависит от гармонии между словами и эмоциями, техникой и содержанием, ясностью и туманностью, силой и слабостью, занимательностью и грациозностью выражения. То стихотворение, в котором есть гармония между этими парами, совершенно. Красота такого стихотворения достигается равновесием, а не причудливостью. Одно уравновешивается другим подвижным, гибким типом связи, чтобы само стихотворение было внутренне свободно, могло беспрепятственно дышать в одном ритме с природой. Гармония, таким образом, понимается как внутренняя подвижная сбалансированность, которая возможна лишь в том случае, если художник улавливает естественное отношение слов, соответствующих истинной природе вещей.
Песня должна быть выражением не только истинного чувства. Для её создания следует постичь самую сокровенную суть песни, внутренний облик и сердце всего сущего, овладеть стилем. Только тогда откликом на песню будет "аварэ". Речь тут идет не о мастерстве в обычном смысле слова, а о том, что определяет всё развитие последующей поэзии, - о естественности мастерства, живой уместности, единственности высказывания. Изначальное значение "аварэ" - "вздох". Вздох восхищения, радости; затем вздох при внезапно открывшейся красоте. Красоте, которая мимолетна, как недолгий расцвет вишневых деревьев, как краткая жизнь росинки, недолгий багрянец осенних кленов… Это вздох с оттенком печали, невысказанной грусти. В стихах должен быть только намек, предполагающий ответное чувство. "Аварэ", "моно-но аварэ" (сокровенная прелесть видимого и слышимого мира) - ведущий принцип японского искусства X-XI веков. Правда, во вступлении Цураюки к "Кокинсю" речь идет об истине ("макото", но это уже истина сердца, воплощенный в слове вздох из глубины сердца, то есть "аварэ". Когда Цураюки говорит о "душе" или "сердце поэзии", он понимает это буквально. Человеческие эмоции или "сердце" человека - зерно поэзии, сами стихи - цветок, выросший из этого сердца, а событие - условие произрастания зерна.
Именно через "сердце" (кокоро), которое есть в любом явлении, одна вещь сообщается с другой. Как сказано в первом из шести законов живописи Се Хэ (479-542): "созвучное ци рождает движение", то есть когда сердце художника наполняется космической энергией - ци, происходит подключение к космосу, исчезает преграда между воспринимающим и воспринимаемым, мешающие ощутить вещь в её сущности, мешающие мировому созвучию. Скапливаясь в сердце, ци реализуется в словах. Освобождаясь от всего наносного, сердце становится пусто, становится проводником Дао. Китайский поэт Бо Цзюй-и говорил: "Бамбук разламывается, нутро его пусто - он мой образец". Если привести в порядок своё сердце, - утверждают мудрецы, то и слова рождаются правильные, и Поднебесная живёт в мире. Японцы подобное состояние сердца называли "магокоро" - "истинным сердцем", когда душа приходит в состояние пустоты, устраняется всё лишнее.
Японцам, в принципе, чуждо понятие части: каждая часть есть в то же время целое, имеет свой центр, своё "сердце". Поэтому японцы искали гармонию на уровне "сердец", соотнося вещи, с нашей точки зрения, разного порядка: психическое с физическим, настроение с пейзажем, чувство со временем года. Уравновешивали пустое - заполненное, внутреннее - внешнее, то, что относится к инь, с тем, что относится к ян. "Такое рядоположение большой пустоты и небольшой заполненности создаёт баланс контрастов, заменяющих на Востоке симметрию равновесия". Творческий процесс понимался как естественный рост, органическое становление. Цураюки сравнивает поэзию с путём, который начинается с одного шага и продолжается годы, с высокой горой, что "начинается с пылинки подножья и простирается ввысь до тропы облаков небесных".
Само искусство, с точки зрения японцев, не подражание, а продолжение жизни, то, что создаёт поэт, не плод вымысла, а реальное событие, пропущенное через сердце поэта. Во времена Цураюки человеческая жизнь не отделялась от жизни вселенной. Поэтическое и жизненное переживание не различались, правда поэзии и правда жизни - одна и та же. Поэзия воплощает чувства как они есть. Цураюки не знал о существовании дуальной реальности, он даже не мог предположить несоответствие поэтической реальности реальной жизни.
В "Кокинсю", как и в "Манъёсю", главное - стремление к Истине, но если раньше поэт находил истину в том, что видел и слышал, то теперь ищет её в своей душе. Произошло сознательное самоограничение поэзии: и в темах, и в формах. Разительно сузился мир природы в "Кокинсю". Исчезли сотни растений, названий мест, явлений природы. Сезонные слова "Манъёсю": весенняя дымка, горы, соловей, цветы татибана, сливы, снег, иней, роса - стали языком поэзии, настолько углубилось их значение, столько прихотливых оттенков чувств вкладывалось в них.
Моно-но аварэ в Повести о Гэндзи
читать дальшеВ наибольшей степени об эстетическом идеале эпохи Хэйан, когда Япония освобождалась от влияния китайской и корейской культуры и развивала свои собственные искусства и литературу, позволяет судить "Повесть о Гэндзи" придворной дамы Мурасаки Cикибу. Этот эпический роман описывает славу императорского двора через любовные приключения красивого принца Хикару Гэндзи, второго сына императора, который лишился законной претензии на трон для служения в качестве вассала. Писательница сама говорит о характере моногатари: "Это запись того, что произошло в мире от века богов до наших дней. Моногатари показывают жизнь со всех сторон, во всех подробностях. Однако это не значит описывать всё как есть на самом деле. Моногатари появляются тогда, когда, насмотревшись и наслушавшись плохого и хорошего о делах человеческих, не могут дольше хранить это в своём сердце. Тогда и рождается желание поведать об этом потомкам. Естественно, о хорошем в моногатари рассказывают как о хорошем, но и плохое поражает автора не меньше, и он начинает рассказывать о плохом, ибо и плохое и хорошее - всё это дела нашего, а не другого мира. Конечно, в Китае пишут иначе, и в нашей стране ныне пишут не так, как писали раньше. Пишут о серьёзных вещах и о несерьёзных, и это даёт кое-кому основание называть моногатари пустой выдумкой. И в словах Будды есть неистинные слова, что даёт повод недалёким людям сомневаться в его учении. Цель истинных и неистинных слов - одна. Разница между истиной и не истиной в учении Будды такова же, как между добром и злом в моногатари. Ничто в учении Будды не лишено смысла, и нет ничего ненужного в моногатари". Каждому уровню бытия соответствовала своя истина, но главное для писательницы - выявить скрытую суть вещей, которая в её времена понималась как моно-но аварэ - "очарование вещей" (не случайно это слово встречается в "Гэндзи" более тысячи раз). Красиво значит истинно. Мурасаки не столько интересовала правда факта, сколько та скрытая пружина человеческих поступков, которую называли моно-но аварэ. Одним из первых раскрыл суть этой категории японский учёный Мотоори Норинага (1730-1801). Ключевым понятием в эстетической теории Мотоори было моно-но аварэ. Слово аварэ встречается в "Манъёсю"; оно передаёт изумление или страх. Когда говорят о постижении моно-но аварэ, то подразумевают возглас изумления, который срывается из уст, когда дух взволнован сознанием того, что увиденное, услышанное или осязаемое есть аварэ. Даже в обыденной жизни японцы, говорят аа или харэ. Когда, например, их приводит в восторг созерцание луны или цветов сакуры, они непременно скажут: "Аа! Какие чудесные цветы!" или: "Харэ! Какая дивная луна!" Значит, аварэ - это сочетание двух возгласов, аа и харэ. Во времена Манъёсю аварэ обозначало лишь чувство восторга, взволнованности, оно пока не выражало идею прекрасного. В период Хэйан аварэ стали понимать как гармонию мира. Это восхищение гармонией и породило эстетическое сознание. "Моно" - вещь в самом широком смысле, все явления этого мира, способны вызвать восторг с оттенком беспричинной грусти. Облако, одинокое дерево, птица, горный пейзаж, человек или цветок - всё может открыть глаза души. "Очарование вещей" и есть состояние подвижной гармонии (ва) между чем-то внешним, что притянуло взор, и внутренним - проснувшейся душой. "Когда сгущаются сумерки, и ветер наводит грусть, а пение цикад в саду, плач оленя, шум водопада так явственно слышны - как это чарует (аварэ). Вид предрассветного неба, когда луна вот-вот скроется за гребнями гор, рождает чувство очарования вещей" ("Гэндзи", глава "Югири".
Наиболее точно суть эстетического идеала "Гэндзи" раскрыл Мотоори Норинага, который говорил, что если человек способен ощущать моно-но аварэ, способен чувствовать и откликаться на чувства других людей, значит, он хороший человек. Если нет - значит, плохой. Так решался в моногатари вопрос о том, что хорошо, а что плохо в делах и помыслах людей.
Моногатари преследует одну цель - выявить глубоко заложенное в человеческих отношениях очарование вещей. Человека, который хочет вырастить лотос, не смущает грязная вода болота. В моногатари речь идёт о безнравственной любви, ею не любуются, как не любуются грязным болотом… Она лишь почва, на которой расцветают цветы моно-но аварэ. Внимание привлечено к самому цветку - очарованию вещей, к глубине человеческих чувств, которые и делают героя в своей основе хорошим человеком. О том, что красивый человек не может быть плохим, говорит Ясунари Кавабата:"Когда любуешься красотой снега, когда любуешься красотой луны - словом, когда бываешь потрясён красотой четырёх времён года, испытываешь благодать от встречи с красотой, тогда особенно тоскуешь о друге: хочется разделить с ним радость. Переживание красоты пробуждает острое чувство сострадания и любви к людям, и тогда слово "друг" звучит как слово "человек". Красота очеловечивает людей, делает их братьями, а мир - гармонией. В высшем смысле красота означает правильное ко всему отношение, соответствие мировой гармонии. И потому в "Гэндзи" культ любви, наслаждения (ирогономи) не вступает в противоречие с "путем спасения" (кюдо).
Законы композиции в моногатари обусловлены традиционным представлением о принципе всеобщей связи. Отдельные куски произведения (даны) существуют как бы сами по себе. Это дало повод говорить о фрагментарном стиле классической японской прозы. По признанию писательницы она записывала всякого рода удивительные вещи без всякой между ними связи и последовательности. Стихи и проза, картины и текст в моногатари существуют как бы самостоятельно, и вместе с тем составляют целое. Хэйанские писательницы воспринимали мир в виде развёрнутого свитка. Когда писатель изображал чью-нибудь жизнь, он прибегал к методу живописи на свитках, не только потому, что повести с картинами были очень популярны в те времена, а потому, что таковым был его метод мышления. "Гэндзи" не составляет исключения. По своей структуре - это собрание многочисленных эпизодов, с красочными описаниями, яркими образами, мгновенными зарисовками. В нём отсутствует сюжет в современном понимании. Это, конечно, не значит, что между судьбами героев и событиями нет связи. Она осуществлялась тем образом, который был продиктован традиционным типом мышления: по принципу эха, резонанса, отклика одного на другое. В эпоху Хэйан была заложена традиция японской красоты, которая в течение восьми веков влияла на последующую литературу, определяя её характер. "Гэндзи-моногатари" - вершина японской прозы всех времён. С тех пор как появилось "Гэндзи", японская литература всё время тяготела к нему. Все виды искусства, начиная от прикладного и заканчивая искусством планировки садов, находили в "Гэндзи" источник красоты. Время "Гэндзи-моногатари" - время высшего расцвета хэйанской культуры. От вершины она клонилась к закату. В ней сквозила печаль, которая предвещала конец славы.
Со временем акцент в аварэ переместился с восторженности на задумчивость. Радость переживания мира, непосредственность сменилась чувством загадочности, непостижимости бытия. В искусстве превыше всего начинают ценить красоту таинственного, глубоко скрытого, красоту югэн.
"Стражи и повозка"
читать дальшеСобытия разворачиваются на следующий день после праздника Камо в четвертом месяце, когда жрица святынь Камо в сопровождении императорского посланника возвращается в свое обиталище в Мурасакино. Праздничная процессия была, пожалуй, самой пышной в те дни и привлекала огромные толпы людей, в том числе и знатную аристократию. Этот праздник, ныне называющийся Аои Мацури, отмечается 15 мая в Японии и сегодня и считается одним из трех главных празднеств.
* * *
У губернатора Сэтцу Минамото-но Райко было три великих воина: Тайра-но Хидэмити, Тайра [Урабэ]-но Суэтакэ и Саката-но Кинтоки.
Все они отличались примечательной внешностью и ловкостью рук. Они были умны и мудры в замыслах и интригах. Ничто ие могло опорочить их. Они совершили множество военных подвигов на востоке, и люди боялись их. Сам губернатор Сэтцу относился к ним с большим почтением и держал на особом положении.
Однажды, на следующий день после праздника Камо, трое воинов обсуждали, как бы им посмотреть на шествие.
"Все мы можем ехать в Мурасакино на лошадях, но это же будет слишком вызывающе, - согласились они. - С другой стороны, мы не можем отправиться туда пешком, пытаясь скрыть наши лица. Мы жаждем увидеть шествие, но не знаем, что делать".
"А что если взять повозку у нашего знакомого монаха?" - предложил один из них. "Тогда мы сможем смотреть на представление с повозки".
"Нам запрещено ездить на повозке, - сказал другой. - Если стражники знати узнают нас, они вышвырнут нас и побьют. Они даже могут убить нас".
"А что, если мы опустим занавески, как если бы мы были женщинами?" - предложил третий.
"Вот это здорово", - разом вскричали все трое.
Они сразу же взяли повозку у друга монаха, опустили шторки, облачились в таинственные, приличествующие правилам одежды цвета индиго и забрались внутрь. Они спрятали обувь и не высовывали из повозки рукава, поэтому экипаж выглядел почти таким, в каком ездят женщины.
Повозка двинулась в сторону Мурасакино. Все трое никогда прежде не ездили таким образом: их кидало и бросало во все стороны, как если бы их заперли в коробку с крышкой и трясли что есть силы. Они падали друг на друга, ударяясь головами о борта, они то оказывались щекой к щеке друг с другом, то падали на спину. В конце концов, они так устали, что уселись на днище повозки. Это было невыносимо. По дороге они лишились всех сил. Подножки повозки были залиты их рвотой. В отчаянии они сбросили с себя головные уборы.
Вол оказался очень хорошим и, несмотря ни на что, упорно тащил повозку вперед. Несчастные воины только кричали на своем ужасном наречии: "Не так быстро, не так быстро!" Услышав это, люди, ехавшие в экипажах рядом с ними, и их слуги, шедшие позади, были весьма озадачены.
"Что за люди едут в этой женской повозке? Они же кричат как простофили о востока, разве не так?" - говорили они друг другу. "Может быть, это чьи-то дочери едут посмотреть на шествие?"
Однако раздававшиеся громкие голоса, без сомнений, принадлежали мужчинам, что озадачивало людей еще больше.
Наконец добрались до Мурасакино, остановили повозку и распрягли вола. Их повозка доехала до места в числе первых, так что у них оставалось еще много времени. Но воинов, казалось, поразила морская болезнь, чувствовали они себя ужасно. Перед глазами все плыло. Они так ослабели, что тут же заснули.
Процессия прошла мимо, но они спали как убитые и пропустили ее. Они зашевелились только тогда, когда все закончилось и люди стали шуметь, запрягая в свои повозки волов. Все еще чувствуя себя больными и поняв, что они проспали процессию, воины стали злыми и сердитыми.
"Если мы отправимся на повозке обратно, то точно не выдержим, - сказали они. - Никто из нас не боится броситься на лошади в тысячную толпу врагов, это для нас обычное дело. Но полагаться на милость презренного и сопливого мальчишки, погоняющего вола, и позорить себя - это уж слишком. Если мы поедем на этой повозке, то вряд ли доберемся обратно живыми. Лучше подождем немного и отправимся обратно пешком, когда никого не будет".
Решив так, они вышли из повозки только когда все уже разъехались. Отослав повозку обратно, они надели обувь, надвинули на лоб головные уборы и, прикрывая лица веерами, возвратились в дом губернатора Сэтцу в Итидзё.
Позже Суэтакэ сказал: "Мы, несомненно, храбрые воины. Но сражаться с повозкой бессмысленно. После этого ужасного путешествия мы впредь даже не приближались к ней".
Поэзия Оно-но Комати
Годы рождения и смерти одной из лучших поэтесс IX в. Оно-но Комати не установлены. Она входит в число "шести бессмертных поэтов" начала периода Хейан и в число "тридцати шести бессмертных поэтов" Средневековья. Дошедшая до нас история её жизни скорее легендарна, нежели достоверна. Трагическая судьба Оно-но Комати в сочетании со стихами о любви, безоглядной и печальной, произвела столь глубокое впечатление на современников, что ее имя еще при жизни сделалось достоянием мифов. Некоторые считают её внучкой поэта Оно Такамура. Согласно другим сведениям, она была придворной дамой императора Ниммё (810-850). Считается, что расцвет её творчества приходится на годы его правления (833-850). Она стала героиней многочисленных легенд, очевидно, благодаря своей красоте и поэтическому таланту. "Комати славится не только как поэтесса, она знаменита на все века как образец дивного сочетания женской красоты и поэтического искусства", - писал академик Н.И.Конрад. Самыми достоверными свидетельствами о её жизни являются Предисловие к антологии "Кокинвакасю" и прозаические вступления к её собственным пятистишиям. В Предисловии к данной антологии Ки-но Цураюки писал о ней следующее: "Оно-но Комати подобна жившей в стародавние времена принцессе Сатори. В песнях её много чувства, но мало силы. Словно запечатленное в стихах томление благородной дамы".
Очитать дальше Комати можно прочитать и в книге Сэй Сенагон "Записки у изголовья" (X в.), где о ней говорится в связи с историей смерти принца Фу-ку-Кеси - первого любовника Комати. Оно-но потребовала у любимого за одну ночь с ней заплатить еще 99-ю ночами подряд. Фу-ка-Кеси скончался от разрыва аорты, не дотянув одной ночи до ста обещанных...
* * *
Вот и краски цветов
поблекли, пока в этом мире
я беспечно жила,
созерцая дожди затяжные
и не чая скорую старость...
* * *
Я дорогою грёз
вновь украдкой спешу на свиданье
в сновиденьях ночных -
но увы, ни единой встречи
наяву не могу дождаться...
* * *
Печальна жизнь. Удел печальный дан
Нам, смертным всем. Иной не знаем доли.
И что останется?
Лишь голубой туман,
Что от огня над пеплом встанет в поле.
* * *
Те слова, где сквозят
печали и радости мира,
привязали меня
к жизни в этой юдоли бренной,
из которой уйти хотела...
* * *
Он опять не пришёл -
и ночью тоскливой, безлунной
я не в силах заснуть,
а в груди на костре желаний
вновь горит - не сгорает сердце...
Период Хэйан (794-1185) был назван так по местонахождению новой столицы Хэйан (столица мира и спокойствия). Произошел упадок государственной власти и прекратились контакты с Китаем и Кореей. Возникла блестящая аристократическая культура. Большая часть шедевров Хэйана, такие, как "Повесть о Гэндзи" ("Гэндзи моногатари"
или "Записки у изголовья", написаны женщинами (Мурасаки-сикибу (978-1014) и Сэй-сенагон (966- 1025)). Литературу эпохи Хэйан отличает высокая художественность, тонкий вкус. Недаром в искусстве тех времен более всего ценили моно-но аварэ (очарование вещей). Именно в этот период на основе китайской иероглифики и изобретенной в Японии слоговой азбуки создается национальная письменность. Продолжается составление антологий, которые создавались по специальному императорскому рескрипту ("Кокинсю"
. Поэтическая антология "Кокинсю"
читать дальшеПоэты IX века подготовили новый расцвет японской поэзии, воплощением которого стала антология "Кокинсю" ("Собрание старых и новых песен Японии"
, составленная по указу императора Дайго Комитетом поэтов, во главе которого стоял поэт и учёный Ки-но Цураюки (872-945). "Кокинсю" как и "Манъёсю" состоит из двадцати свитков. Его предваряет слово Цураюки о смысле японской поэзии, её истории, о значении "Кокинсю": "Песни Ямато! Вы вырастаете из одного семени - сердца и разрастаетесь в мириады лепестков речи - в мириады слов. Люди, что живут в этом мире опутаны густой зарослью мирских дел; и всё, что лежит у них на сердце, - всё это высказывают они в связи с тем, что они слышат и видят. И вот, когда слышится голос соловья, поющего среди цветов свои песни, когда слышится голос лягушки, живущей в воде, кажется: что ж из всего живого, из всего живущего не поёт своей собственной песни?.. Без всяких усилий движет она небом и землей; пленяет даже богов и демонов, незримых нашему глазу; утончает союз мужчин и женщин; смягчает сердце суровых воинов... Такова песня" . Естественно, особое значение придавалось порядку слов, приёмам художественного мастерства. Главное, соблюдать правило равновесия, единство разного или закон естественной гармонии (ва). "Всё во всём". Выразительность формы зависит от гармонии между словами и эмоциями, техникой и содержанием, ясностью и туманностью, силой и слабостью, занимательностью и грациозностью выражения. То стихотворение, в котором есть гармония между этими парами, совершенно. Красота такого стихотворения достигается равновесием, а не причудливостью. Одно уравновешивается другим подвижным, гибким типом связи, чтобы само стихотворение было внутренне свободно, могло беспрепятственно дышать в одном ритме с природой. Гармония, таким образом, понимается как внутренняя подвижная сбалансированность, которая возможна лишь в том случае, если художник улавливает естественное отношение слов, соответствующих истинной природе вещей.
Песня должна быть выражением не только истинного чувства. Для её создания следует постичь самую сокровенную суть песни, внутренний облик и сердце всего сущего, овладеть стилем. Только тогда откликом на песню будет "аварэ". Речь тут идет не о мастерстве в обычном смысле слова, а о том, что определяет всё развитие последующей поэзии, - о естественности мастерства, живой уместности, единственности высказывания. Изначальное значение "аварэ" - "вздох". Вздох восхищения, радости; затем вздох при внезапно открывшейся красоте. Красоте, которая мимолетна, как недолгий расцвет вишневых деревьев, как краткая жизнь росинки, недолгий багрянец осенних кленов… Это вздох с оттенком печали, невысказанной грусти. В стихах должен быть только намек, предполагающий ответное чувство. "Аварэ", "моно-но аварэ" (сокровенная прелесть видимого и слышимого мира) - ведущий принцип японского искусства X-XI веков. Правда, во вступлении Цураюки к "Кокинсю" речь идет об истине ("макото"
, но это уже истина сердца, воплощенный в слове вздох из глубины сердца, то есть "аварэ". Когда Цураюки говорит о "душе" или "сердце поэзии", он понимает это буквально. Человеческие эмоции или "сердце" человека - зерно поэзии, сами стихи - цветок, выросший из этого сердца, а событие - условие произрастания зерна.Именно через "сердце" (кокоро), которое есть в любом явлении, одна вещь сообщается с другой. Как сказано в первом из шести законов живописи Се Хэ (479-542): "созвучное ци рождает движение", то есть когда сердце художника наполняется космической энергией - ци, происходит подключение к космосу, исчезает преграда между воспринимающим и воспринимаемым, мешающие ощутить вещь в её сущности, мешающие мировому созвучию. Скапливаясь в сердце, ци реализуется в словах. Освобождаясь от всего наносного, сердце становится пусто, становится проводником Дао. Китайский поэт Бо Цзюй-и говорил: "Бамбук разламывается, нутро его пусто - он мой образец". Если привести в порядок своё сердце, - утверждают мудрецы, то и слова рождаются правильные, и Поднебесная живёт в мире. Японцы подобное состояние сердца называли "магокоро" - "истинным сердцем", когда душа приходит в состояние пустоты, устраняется всё лишнее.
Японцам, в принципе, чуждо понятие части: каждая часть есть в то же время целое, имеет свой центр, своё "сердце". Поэтому японцы искали гармонию на уровне "сердец", соотнося вещи, с нашей точки зрения, разного порядка: психическое с физическим, настроение с пейзажем, чувство со временем года. Уравновешивали пустое - заполненное, внутреннее - внешнее, то, что относится к инь, с тем, что относится к ян. "Такое рядоположение большой пустоты и небольшой заполненности создаёт баланс контрастов, заменяющих на Востоке симметрию равновесия". Творческий процесс понимался как естественный рост, органическое становление. Цураюки сравнивает поэзию с путём, который начинается с одного шага и продолжается годы, с высокой горой, что "начинается с пылинки подножья и простирается ввысь до тропы облаков небесных".
Само искусство, с точки зрения японцев, не подражание, а продолжение жизни, то, что создаёт поэт, не плод вымысла, а реальное событие, пропущенное через сердце поэта. Во времена Цураюки человеческая жизнь не отделялась от жизни вселенной. Поэтическое и жизненное переживание не различались, правда поэзии и правда жизни - одна и та же. Поэзия воплощает чувства как они есть. Цураюки не знал о существовании дуальной реальности, он даже не мог предположить несоответствие поэтической реальности реальной жизни.
В "Кокинсю", как и в "Манъёсю", главное - стремление к Истине, но если раньше поэт находил истину в том, что видел и слышал, то теперь ищет её в своей душе. Произошло сознательное самоограничение поэзии: и в темах, и в формах. Разительно сузился мир природы в "Кокинсю". Исчезли сотни растений, названий мест, явлений природы. Сезонные слова "Манъёсю": весенняя дымка, горы, соловей, цветы татибана, сливы, снег, иней, роса - стали языком поэзии, настолько углубилось их значение, столько прихотливых оттенков чувств вкладывалось в них.
Моно-но аварэ в Повести о Гэндзи
читать дальшеВ наибольшей степени об эстетическом идеале эпохи Хэйан, когда Япония освобождалась от влияния китайской и корейской культуры и развивала свои собственные искусства и литературу, позволяет судить "Повесть о Гэндзи" придворной дамы Мурасаки Cикибу. Этот эпический роман описывает славу императорского двора через любовные приключения красивого принца Хикару Гэндзи, второго сына императора, который лишился законной претензии на трон для служения в качестве вассала. Писательница сама говорит о характере моногатари: "Это запись того, что произошло в мире от века богов до наших дней. Моногатари показывают жизнь со всех сторон, во всех подробностях. Однако это не значит описывать всё как есть на самом деле. Моногатари появляются тогда, когда, насмотревшись и наслушавшись плохого и хорошего о делах человеческих, не могут дольше хранить это в своём сердце. Тогда и рождается желание поведать об этом потомкам. Естественно, о хорошем в моногатари рассказывают как о хорошем, но и плохое поражает автора не меньше, и он начинает рассказывать о плохом, ибо и плохое и хорошее - всё это дела нашего, а не другого мира. Конечно, в Китае пишут иначе, и в нашей стране ныне пишут не так, как писали раньше. Пишут о серьёзных вещах и о несерьёзных, и это даёт кое-кому основание называть моногатари пустой выдумкой. И в словах Будды есть неистинные слова, что даёт повод недалёким людям сомневаться в его учении. Цель истинных и неистинных слов - одна. Разница между истиной и не истиной в учении Будды такова же, как между добром и злом в моногатари. Ничто в учении Будды не лишено смысла, и нет ничего ненужного в моногатари". Каждому уровню бытия соответствовала своя истина, но главное для писательницы - выявить скрытую суть вещей, которая в её времена понималась как моно-но аварэ - "очарование вещей" (не случайно это слово встречается в "Гэндзи" более тысячи раз). Красиво значит истинно. Мурасаки не столько интересовала правда факта, сколько та скрытая пружина человеческих поступков, которую называли моно-но аварэ. Одним из первых раскрыл суть этой категории японский учёный Мотоори Норинага (1730-1801). Ключевым понятием в эстетической теории Мотоори было моно-но аварэ. Слово аварэ встречается в "Манъёсю"; оно передаёт изумление или страх. Когда говорят о постижении моно-но аварэ, то подразумевают возглас изумления, который срывается из уст, когда дух взволнован сознанием того, что увиденное, услышанное или осязаемое есть аварэ. Даже в обыденной жизни японцы, говорят аа или харэ. Когда, например, их приводит в восторг созерцание луны или цветов сакуры, они непременно скажут: "Аа! Какие чудесные цветы!" или: "Харэ! Какая дивная луна!" Значит, аварэ - это сочетание двух возгласов, аа и харэ. Во времена Манъёсю аварэ обозначало лишь чувство восторга, взволнованности, оно пока не выражало идею прекрасного. В период Хэйан аварэ стали понимать как гармонию мира. Это восхищение гармонией и породило эстетическое сознание. "Моно" - вещь в самом широком смысле, все явления этого мира, способны вызвать восторг с оттенком беспричинной грусти. Облако, одинокое дерево, птица, горный пейзаж, человек или цветок - всё может открыть глаза души. "Очарование вещей" и есть состояние подвижной гармонии (ва) между чем-то внешним, что притянуло взор, и внутренним - проснувшейся душой. "Когда сгущаются сумерки, и ветер наводит грусть, а пение цикад в саду, плач оленя, шум водопада так явственно слышны - как это чарует (аварэ). Вид предрассветного неба, когда луна вот-вот скроется за гребнями гор, рождает чувство очарования вещей" ("Гэндзи", глава "Югири"
. Наиболее точно суть эстетического идеала "Гэндзи" раскрыл Мотоори Норинага, который говорил, что если человек способен ощущать моно-но аварэ, способен чувствовать и откликаться на чувства других людей, значит, он хороший человек. Если нет - значит, плохой. Так решался в моногатари вопрос о том, что хорошо, а что плохо в делах и помыслах людей.
Моногатари преследует одну цель - выявить глубоко заложенное в человеческих отношениях очарование вещей. Человека, который хочет вырастить лотос, не смущает грязная вода болота. В моногатари речь идёт о безнравственной любви, ею не любуются, как не любуются грязным болотом… Она лишь почва, на которой расцветают цветы моно-но аварэ. Внимание привлечено к самому цветку - очарованию вещей, к глубине человеческих чувств, которые и делают героя в своей основе хорошим человеком. О том, что красивый человек не может быть плохим, говорит Ясунари Кавабата:"Когда любуешься красотой снега, когда любуешься красотой луны - словом, когда бываешь потрясён красотой четырёх времён года, испытываешь благодать от встречи с красотой, тогда особенно тоскуешь о друге: хочется разделить с ним радость. Переживание красоты пробуждает острое чувство сострадания и любви к людям, и тогда слово "друг" звучит как слово "человек". Красота очеловечивает людей, делает их братьями, а мир - гармонией. В высшем смысле красота означает правильное ко всему отношение, соответствие мировой гармонии. И потому в "Гэндзи" культ любви, наслаждения (ирогономи) не вступает в противоречие с "путем спасения" (кюдо).
Законы композиции в моногатари обусловлены традиционным представлением о принципе всеобщей связи. Отдельные куски произведения (даны) существуют как бы сами по себе. Это дало повод говорить о фрагментарном стиле классической японской прозы. По признанию писательницы она записывала всякого рода удивительные вещи без всякой между ними связи и последовательности. Стихи и проза, картины и текст в моногатари существуют как бы самостоятельно, и вместе с тем составляют целое. Хэйанские писательницы воспринимали мир в виде развёрнутого свитка. Когда писатель изображал чью-нибудь жизнь, он прибегал к методу живописи на свитках, не только потому, что повести с картинами были очень популярны в те времена, а потому, что таковым был его метод мышления. "Гэндзи" не составляет исключения. По своей структуре - это собрание многочисленных эпизодов, с красочными описаниями, яркими образами, мгновенными зарисовками. В нём отсутствует сюжет в современном понимании. Это, конечно, не значит, что между судьбами героев и событиями нет связи. Она осуществлялась тем образом, который был продиктован традиционным типом мышления: по принципу эха, резонанса, отклика одного на другое. В эпоху Хэйан была заложена традиция японской красоты, которая в течение восьми веков влияла на последующую литературу, определяя её характер. "Гэндзи-моногатари" - вершина японской прозы всех времён. С тех пор как появилось "Гэндзи", японская литература всё время тяготела к нему. Все виды искусства, начиная от прикладного и заканчивая искусством планировки садов, находили в "Гэндзи" источник красоты. Время "Гэндзи-моногатари" - время высшего расцвета хэйанской культуры. От вершины она клонилась к закату. В ней сквозила печаль, которая предвещала конец славы.
Со временем акцент в аварэ переместился с восторженности на задумчивость. Радость переживания мира, непосредственность сменилась чувством загадочности, непостижимости бытия. В искусстве превыше всего начинают ценить красоту таинственного, глубоко скрытого, красоту югэн.
"Стражи и повозка"
читать дальшеСобытия разворачиваются на следующий день после праздника Камо в четвертом месяце, когда жрица святынь Камо в сопровождении императорского посланника возвращается в свое обиталище в Мурасакино. Праздничная процессия была, пожалуй, самой пышной в те дни и привлекала огромные толпы людей, в том числе и знатную аристократию. Этот праздник, ныне называющийся Аои Мацури, отмечается 15 мая в Японии и сегодня и считается одним из трех главных празднеств.
* * *
У губернатора Сэтцу Минамото-но Райко было три великих воина: Тайра-но Хидэмити, Тайра [Урабэ]-но Суэтакэ и Саката-но Кинтоки.
Все они отличались примечательной внешностью и ловкостью рук. Они были умны и мудры в замыслах и интригах. Ничто ие могло опорочить их. Они совершили множество военных подвигов на востоке, и люди боялись их. Сам губернатор Сэтцу относился к ним с большим почтением и держал на особом положении.
Однажды, на следующий день после праздника Камо, трое воинов обсуждали, как бы им посмотреть на шествие.
"Все мы можем ехать в Мурасакино на лошадях, но это же будет слишком вызывающе, - согласились они. - С другой стороны, мы не можем отправиться туда пешком, пытаясь скрыть наши лица. Мы жаждем увидеть шествие, но не знаем, что делать".
"А что если взять повозку у нашего знакомого монаха?" - предложил один из них. "Тогда мы сможем смотреть на представление с повозки".
"Нам запрещено ездить на повозке, - сказал другой. - Если стражники знати узнают нас, они вышвырнут нас и побьют. Они даже могут убить нас".
"А что, если мы опустим занавески, как если бы мы были женщинами?" - предложил третий.
"Вот это здорово", - разом вскричали все трое.
Они сразу же взяли повозку у друга монаха, опустили шторки, облачились в таинственные, приличествующие правилам одежды цвета индиго и забрались внутрь. Они спрятали обувь и не высовывали из повозки рукава, поэтому экипаж выглядел почти таким, в каком ездят женщины.
Повозка двинулась в сторону Мурасакино. Все трое никогда прежде не ездили таким образом: их кидало и бросало во все стороны, как если бы их заперли в коробку с крышкой и трясли что есть силы. Они падали друг на друга, ударяясь головами о борта, они то оказывались щекой к щеке друг с другом, то падали на спину. В конце концов, они так устали, что уселись на днище повозки. Это было невыносимо. По дороге они лишились всех сил. Подножки повозки были залиты их рвотой. В отчаянии они сбросили с себя головные уборы.
Вол оказался очень хорошим и, несмотря ни на что, упорно тащил повозку вперед. Несчастные воины только кричали на своем ужасном наречии: "Не так быстро, не так быстро!" Услышав это, люди, ехавшие в экипажах рядом с ними, и их слуги, шедшие позади, были весьма озадачены.
"Что за люди едут в этой женской повозке? Они же кричат как простофили о востока, разве не так?" - говорили они друг другу. "Может быть, это чьи-то дочери едут посмотреть на шествие?"
Однако раздававшиеся громкие голоса, без сомнений, принадлежали мужчинам, что озадачивало людей еще больше.
Наконец добрались до Мурасакино, остановили повозку и распрягли вола. Их повозка доехала до места в числе первых, так что у них оставалось еще много времени. Но воинов, казалось, поразила морская болезнь, чувствовали они себя ужасно. Перед глазами все плыло. Они так ослабели, что тут же заснули.
Процессия прошла мимо, но они спали как убитые и пропустили ее. Они зашевелились только тогда, когда все закончилось и люди стали шуметь, запрягая в свои повозки волов. Все еще чувствуя себя больными и поняв, что они проспали процессию, воины стали злыми и сердитыми.
"Если мы отправимся на повозке обратно, то точно не выдержим, - сказали они. - Никто из нас не боится броситься на лошади в тысячную толпу врагов, это для нас обычное дело. Но полагаться на милость презренного и сопливого мальчишки, погоняющего вола, и позорить себя - это уж слишком. Если мы поедем на этой повозке, то вряд ли доберемся обратно живыми. Лучше подождем немного и отправимся обратно пешком, когда никого не будет".
Решив так, они вышли из повозки только когда все уже разъехались. Отослав повозку обратно, они надели обувь, надвинули на лоб головные уборы и, прикрывая лица веерами, возвратились в дом губернатора Сэтцу в Итидзё.
Позже Суэтакэ сказал: "Мы, несомненно, храбрые воины. Но сражаться с повозкой бессмысленно. После этого ужасного путешествия мы впредь даже не приближались к ней".
Поэзия Оно-но Комати
Годы рождения и смерти одной из лучших поэтесс IX в. Оно-но Комати не установлены. Она входит в число "шести бессмертных поэтов" начала периода Хейан и в число "тридцати шести бессмертных поэтов" Средневековья. Дошедшая до нас история её жизни скорее легендарна, нежели достоверна. Трагическая судьба Оно-но Комати в сочетании со стихами о любви, безоглядной и печальной, произвела столь глубокое впечатление на современников, что ее имя еще при жизни сделалось достоянием мифов. Некоторые считают её внучкой поэта Оно Такамура. Согласно другим сведениям, она была придворной дамой императора Ниммё (810-850). Считается, что расцвет её творчества приходится на годы его правления (833-850). Она стала героиней многочисленных легенд, очевидно, благодаря своей красоте и поэтическому таланту. "Комати славится не только как поэтесса, она знаменита на все века как образец дивного сочетания женской красоты и поэтического искусства", - писал академик Н.И.Конрад. Самыми достоверными свидетельствами о её жизни являются Предисловие к антологии "Кокинвакасю" и прозаические вступления к её собственным пятистишиям. В Предисловии к данной антологии Ки-но Цураюки писал о ней следующее: "Оно-но Комати подобна жившей в стародавние времена принцессе Сатори. В песнях её много чувства, но мало силы. Словно запечатленное в стихах томление благородной дамы".
Очитать дальше Комати можно прочитать и в книге Сэй Сенагон "Записки у изголовья" (X в.), где о ней говорится в связи с историей смерти принца Фу-ку-Кеси - первого любовника Комати. Оно-но потребовала у любимого за одну ночь с ней заплатить еще 99-ю ночами подряд. Фу-ка-Кеси скончался от разрыва аорты, не дотянув одной ночи до ста обещанных...
* * *
Вот и краски цветов
поблекли, пока в этом мире
я беспечно жила,
созерцая дожди затяжные
и не чая скорую старость...
* * *
Я дорогою грёз
вновь украдкой спешу на свиданье
в сновиденьях ночных -
но увы, ни единой встречи
наяву не могу дождаться...
* * *
Печальна жизнь. Удел печальный дан
Нам, смертным всем. Иной не знаем доли.
И что останется?
Лишь голубой туман,
Что от огня над пеплом встанет в поле.
* * *
Те слова, где сквозят
печали и радости мира,
привязали меня
к жизни в этой юдоли бренной,
из которой уйти хотела...
* * *
Он опять не пришёл -
и ночью тоскливой, безлунной
я не в силах заснуть,
а в груди на костре желаний
вновь горит - не сгорает сердце...
@темы: История Японии/эпохи
-
-
24.09.2005 в 13:58-
-
24.09.2005 в 14:11-
-
26.09.2005 в 16:43